- Меня больше всего интересовала граница между 20-ми и 30-ми годами – говорит Владимир Паперный, - когда действительно вдруг геометрические формы конструктивизма сменились чем-то совсем на это непохожим. И чем больше я углублялся в этот материал, тем больше мне становилось ясно, что архитектура как бы  не самостоятельная в этом смысле дисциплина, потому что все, что происходило в других областях - в политике, в литературе, в кино, в газетной лексике, в текстах правительственных постановлений,- все это происходило каким-то похожим образом. Я попытался увидеть сходные процессы, как они синхронно происходили в разных областях культуры. Я описал вот эту культуру 20-х годов и условно назвал ее "Культурой Один", а культуру сталинской эпохи условно назвал "Культура Два". Для меня эти цифры, один и два, - я их использовал для того, чтобы подчеркнуть отсутствие оценок. Я совершенно не хотел сказать, что одна - хорошая, другая - плохая, одна - за свободу, другая - за тоталитаризм. Я пытался абсолютно избежать каких бы то ни было оценок.[1]

На примере истории русской архитектуры Владимир Паперный «демонстрирует возможность описания советской действительности с помощью двух идеализированных моделей — культуры 1 и культуры 2. …я бы позаимствовал из арсенала структурной антропологии Леви-Строса введенное им различие холодной и горячей культуры. – Комментирует произведение Вяч. Вс. Иванов. - Горячая культура вся сосредоточена на открытии необычного, для нее главное — не повторить уже пройденное, такой была культура русского авангарда, созданная умопомрачительно богатым и пестрым сообществом фантастически одаренных людей, соревновавшихся в смене все более удивительных и взаимоисключающих дерзких новшеств.  К этой культуре, безусловно, принадлежит и сама книга Паперного. В отличие от нее холодная культура занята учреждением Олимпа, ценности которого постоянны, такова была сталинская культура, все главное предпочитавшая сводить к одной снежной вершине[2]».

- …я попытался включить архитектуру в культуру, - продолжает своё интервью корреспонденту радио «Свобода» Елене Фанайловой Владимир Паперный - а не рассматривать ее как самостоятельную дисциплину. Если говорить огрубленно, то "Культура Один" - это культура растекания…[3]

Далее по тексту интервью.

Елена Фанайлова: А можно ли говорить, что какой-то социальный взрыв или выброс социальной энергии сопутствует "Культуре Один"?

Владимир Паперный: Ну, он в данном случае сопутствовал, но это не обязательно. Во всяком случае, это всегда связано с растеканием, разрушением границ, разрушением границ между странами, между городами, границ между архитектурными сооружениями. И наоборот, "Культура Два" - это культура застывания, … всюду возникают границы, движение останавливается, а в архитектуре особое значение приобретают входы и выходы, потому что это точки пересечения границы между внешним и внутренним пространством…

Елена Фанайлова: Спасибо Владимиру Паперному за это выступление. Теперь я бы хотела послушать остальных. Мы можем говорить о том, чего больше в 2000-е - "Культуры Один" или "Культуры Два". Я, например, поняла, что разрушение Берлинской стены и, вообще, раскрытие всех европейских границ - это проявление "Культуры Один"?

Владимир Паперный: Конечно.

- Но мы и на самом деле живем в то время, когда обе культуры, описываемые в книге Паперного, продолжают свое существование…[4] - Поддерживает из иного пространственно-временного континуума Вяч. Вс. Иванов.

Елена Фанайлова: А кто-нибудь готов еще поговорить о том, как проявляется "Культура Один" и "Культура Два" в 2000-е?

… Собственно говоря, единственное критическое высказывание - это статья Григория Ревзина … в газете "КоммерсантЪ", она как раз и ставит … вопрос: насколько пространство этой книги, …этот критический аппарат ложится на современную реальность, насколько он в состоянии ее описать? А мне вот как раз не кажется, что это какой-то ужасный вопрос, которым мы должны задаваться. Мне как раз очень любопытно поискать какие-то вот эти черты "Культуры Один" и "Культуры Два" в современной жизни, чем я и вас просто умоляю сегодня вместе со мной заняться.[5]

Из третьего пространственно-временного континуума на призыв Елены Фанайловой отвечает известный аналитик культуры, писатель  Виктор Пелевин своим рассказом «Девятый сон Веры Павловны». Этот рассказ  описывает Перемены, связанные с изменениями душевного состояния человека, попавшего под колёса Эпохи 90-х годов, когда Культура Два замещалась не чем иным, как Культурой Один, в отличие от дня сегодняшнего, где, по мнению ряда экспертов, происходит ровно наоборот.

Так, как же происходило это замещение? Давайте прочтём.

«Произошло  это  так:  в   уборную (главная героиня Вера работает уборщицей общественного туалета  в центре города – А.С.)   спустились   несколько праздничных пролетариев  с большим количеством идеологического оружия - огромными картонными гвоздиками  на  длинных  зеленых шестах  и  заклинаниями  на  специальных листах фанеры.

…Сильней,   чем   мочой   и   хлоркой,   запахло портвейном;  зазвучали громкие голоса. Сначала доносился смех и разговоры; потом вдруг  стало  тихо  и  строгий  мужской  голос  спросил:

    - Что ж ты …на пол льешь специально?

    - Да   не  специально  я, -  затараторил  неубедительный тенор, тут бутылка нестандартная,  горлышко  короче.  …   Проверь   сам,   Григорий!  У  меня  рука  всегда автоматически...

     Тут раздался звук удара во что-то мягкое  и  одобрительная матерная  разноголосица,  но  после  этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса, гулко взвыв  напоследок… исчезли. Тогда только Вера решилась выглянуть из-за угла.

     В  центре  кафельного  холла  сидел  на  полу  мужичонка с расквашенной мордой и через  равные  интервалы  времени  плевал кровью  на залитый портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на ноги и убежал на  улицу,  под  открытое небо.  После него в холле осталась мокрая надломленная гвоздика и маленький транспарантик с кривой надписью: "Парадигма перестройки безальтернативна!" Вера совершенно не поняла, какой в  этих  словах  заключен  смысл,  но  долгий  опыт  жизни ясно говорил: началось что-то новое, и даже  не  верилось,  что  это новое  вызвано  ею».

Дело в том, что в рассказе присутствует образ предшествующей Вере ипостаси, это старая уборщица женской половины общественного туалета Маняша, как бы Верино «второе Я», нить, связывающая Веру с мудростью ещё той, предшествующей, Культурой Один[6]. Маняша открыла Вере тайну запуска механизма смены культур и Вера тут же этой тайной воспользовалась,  пожелав осуществления фрагмента внешней атрибутики неизведанной для неё альтернативы, не размышляя об остальных возможных компонентах набора. – «Хочу, чтоб на стенах висели картины и играла музыка», - пожелала Вера, и перемены начались.

«Перестройка ворвалась в сортир на  Тимирязевском  бульваре одновременно  с  нескольких  направлений.  Клиенты стали дольше засиживаться  в  кабинках,  оттягивая  момент   расставания   с осмелевшими газетными обрывками; на каменных лицах толпящихся в маленьком  кафельном  холле педерастов весенним светом заиграло предчувствие  долгожданной  свободы,  еще   далекой,   но   уже несомненной;  громче  стали  те  части  матерных монологов, где помимо  господа  Бога   упоминались   руководители   партии   и правительства; чаще стали перебои с водой и светом.

Никто  из вовлеченных во все это толком не понимал, почему он участвует в происходящем - никто, кроме  уборщицы  мужского туалета  Веры…»

«…количество   пустых  бутылок,  которое приносил день, стало падать, а народ стал злее.

Но вот однажды в туалете появилась компания зашедших  явно не  по нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с собой у них был складной метр… 

Гости обмерили входную дверь, озабоченно оглядели все помещение и  ушли…

Еще  через  несколько  дней  они  появились в сопровождении  человека  в  коричневом плаще  и  с  коричневым портфелем.   Вера знала его, это был начальник всех городских туалетов. Вели  себя  прибывшие  непонятно  -  они  ничего  не обсуждали   и   не  измеряли,  как  в  прошлый  раз,  а  просто прохаживались   взад   и   вперед,   задевая   плечами    спины переливающихся  в писсуары (как зыбок мир!) трудящихся, и время от времени замирали, мечтательно заглядываясь на что-то, Вере и посетителям невидимое, но, очевидно, прекрасное: об этом  можно было  догадаться  по  улыбкам на их лицах и по тем удивительным романтическим положениям, в которых застывали их тела».  При прочтении этого фрагмента из глубин моей памяти непременно всплывают мечтательные глаза раннего либерального экономиста Егора Тимуровича Гайдара.

«Вера не  смогла  бы выразить своих чувств словами, но поняла она все безошибочно, и на несколько мгновений перед ее глазами  встала когда-то  висевшая у них в детдоме репродукция картины "Товарищи Киров, Ворошилов и Сталин на строительстве Беломоро-Балтийского канала". А еще через два дня Вера узнала,  что  теперь  работает  в

кооперативе.

Обязанности  остались,  в  общем,  прежние,  но невероятно изменилось  все  вокруг… 

Сначала бледный советский кафель на стенах заменили на крупную плитку  с изображением зеленых цветов. Потом переделали кабинки - их стены обшили пластиком под орех; вместо строгих  унитазов победившего  социализма  поставили  какие-то  розово-фиолетовые пиршественные чаши, а у входа установили турникет, как в  метро

- только вход стоил не пять, а десять копеек». - Вот смена архитектурных элементов КД непосредственно по Владимиру Паперному.

«В завершение этих изменений Вере подняли зарплату на целых сто рублей в месяц и выдали новую рабочую одежду: красную шапку с козырьком   и  черный  полухалат-полушинель  с  петлицами  - словом, все как в метро, только на петлицах и кокарде  сверкала не  буква  "М",  а две скрещенные струи, выбитые в тонкой меди».

Вот-вот появятся картины и музыка, но автор акцентирует своё внимание на появлении уже тревожных тенденций в происходящем:

«Две соединенные кабинки (служебное помещение - А.С.), где раньше можно было хотя бы поспать, теперь превратились в склад туалетной бумаги, куда уже было  не втиснуться.  Теперь  Вера сидела возле турникетов в специальной будке,  похожей  на  трон  марсианских  коммунистов  из  фильма "Аэлита", улыбалась,  разменивала  деньги…»

«Жить постепенно становилось все лучше - … появились зеленые бархатные  портьеры…,  а  на стене у входа - купленная в обанкротившейся  пельменной  картина,   в   какой-то   странной перспективе изображавшая тройку:  трех белых лошадей, впряженных в  заваленные  сеном сани, где, не обращая никакого внимания на бегущих следом  сосредоточенных  волков,  сидели  трое - два гармониста в расстегнутых полушубках и баба без гармони (отчего гармонь  казалась  признаком  пола).  Единственным, что смущало Веру, был какой-то далекий грохот или гул, иногда  доносившийся из-за  стен…» - опять тревожные признаки КО.

«Новым начальником был румяный парень в джинсовой куртке  и темных  очках  -  он  появлялся на месте редко, и как понимала Вера, курировал еще два-три  туалета.  Вере  он  казался  очень загадочным  и  могущественным человеком, но однажды выяснилось, что заправляет всем вовсе не он».

А «…пожилой  толстый  гном  с  большой  рыжей бородой, в красной кепке и красной  заграничной  майке… Гном  был  крошечный,  но  держался  так, что казался выше всех. Быстро  оглядев  помещение,  он  открыл  портфель,  вынул связку печатей и приложил одну из них к листу бумаги, торопливо подставленному  начальником  Веры.  После этого он дал какую-то короткую инструкцию, ткнул молодого  человека  в  черных  очках пальцем  в  живот,  захохотал и исчез - Вера даже не заметила, как: стоял  напротив  зеркала,  и - нету,  словно  нырнул  в какой-то только для гномов открытый подземный ход».

Оказалось, что, несмотря на внешнюю произвольность растекания КО, делами таки продолжают управлять некие невидимые гномы, которые по своим функциям ничем не отличаются от бывших «коричневых» руководителей. А только еще беспринципнее и наглее первых.