Когда в 410 г. Рим был взят и разграблен ордами готов Алариха,  Аврелий  Августин (Блаженный)  отозвался на римскую катастрофу своим трактатом «О Граде…». В нём он набросал картину истории человечества как извечной борьбы града мирской государственности и града духовной общности в Боге. Один «основан на любви к себе, доведенной до презрения к богу», другой – «на любви к богу, доведенной до презрения к себе»[1]. Граждане Божьего града хранят верность небесному отечеству и не могут прижиться  в земном. «Не могут прижиться» - означает, что  пытаются его всячески деинсталлировать, если не получается им руководить. И «под занавес» приходит этологический вандал. У которого нет презрения к себе.

От духовных исканий представителей высокообразованных интеллигентских слоёв  обратимся теперь к ситуации, происходящей в так называемых «широких слоях населения».

Она прекрасно описана пресвитером Сальвианом[2] около 440 года н.э. Для него Рим - это  средоточие социального распада, сравнительно с которым варвары («гипотетические свои» вне мира «своих -  чужих») представляются носителями здоровой человеческой солидарности:

 «Почти все варвары, - пишет он - имеющие одного царя и составляющие одно племя, связаны взаимной любовью; почти все римляне заняты взаимным преследованием. Какой гражданин не завидует другому гражданину?» «Где, у каких людей встречаются такие непорядки, кроме  как у римлян? Где так сильна несправедливость, как у нас? Франки не знают таких преступлений; гунны свободны от подобного срама; ничего подобного нет ни у вандалов, ни у готов!».

Вопрос об отношении к античному наследию достигал предельной остроты

применительно к философии. Для христианского вероучения не было ничего более опасного и одновременно более необходимого, чем философская традиция. Ситуация была обострена тем, что языческий мир накануне гибели осуществил свой последний

великий философский синтез:  неоплатонизм!

Но в слезах, которыми упивались простые граждане эпохи, слушая умилительные рассказы о страданиях святых, было больше актуальности, чем в гомерическом хохоте богов Прокла (410-465 гг.). Быть чужим и плакать, быть чужим и страдать, грешить, будучи и так чужим, быть чужим для всех, но своим – Богу, и жертвовать! Жертвовать собой, миром, государством, прошлым и будущим... Вот формулы эпохи, разворачивающейся на фоне административной растерянности верхов и всё более углубляющихся в мракобесие и невежество низов. Неоплатоническое отношение к жизни взялось было разделаться с необратимостью нового времени, по примеру пифагорейцев и Платона, вечным возвратом, бесконечной вибрацией выступающего из себя и возвращающегося в себя Единого. Но с этим самосознание эпохи примириться не могло:

«Да не будет, - восклицал Августин - чтобы нам поверить этому... По кругу блуждают нечестивцы!..».

Началась битва христианских сект с остатками античной государственности.

Но это была по преимуществу битва за раба. Аргументы неоплатонической репрезентации оказались для раба несостоятельными. Ловцы же человеческих душ смогли полностью, до готовности к смерти, подчинить себе огромные массы нижних слоёв населения римского государства, купив их душещипательными фантастическими историями и рассказами о фокусах и чудесах. По приказу духовных наставников рабы спокойно шли на смерть, солдаты отказывались воевать… Так из-под ног античного мира уходила экономическая база. Раб, как инструмент производства и основа экономики, переставал существовать. Императорам ничего не оставалось, как  после безуспешной борьбы с «будущим», попытаться найти своё место в новых структурах власти этого будущего, и они это место нашли. Уже эдикт 311 г. предоставил церкви легальное положение. «Равноапостольный» Константин[3] пошел на союз и дружбу с церковью как ее «внешний епископ», и под конец жизни принял крещение.

Хотя Константин и его ближайшие преемники формально исполняли функции языческих верховных жрецов, хотя только Грациан[4] отказался от этого сана и только Феодосий Великий[5] перешел к прямому подавлению язычества, христиане имели все основания к тому, чтобы уже с царствования Константина (306-337 гг.) считать свою победу совершившимся фактом. Это стало началом переходного периода от античности к Средневековью и началом разгула настоящей ксенофобии на бескрайних просторах Римской «поднебесной».

События развивались. Нельзя не предположить, что возник вопрос: как управлять по закону божьему старыми государственными структурами, которые к тому же, по инерции, повсеместно преследовались религиозными фанатиками. Не могла не возникнуть политика двойных стандартов в действиях обновлённой власти, объясняющей все свои неблаговидные, но вынужденные  поступки и попустительства уже провидением и промыслом Божиим. Маленький человек был почти без остатка включен в абсолютистскую государственность, он обязывался к послушанию уже не за страх, а за совесть. Уже от имени религии он преклонялся перед магическим ореолом власти.

Экономика государства сравнительно быстро обратила свой голодный и недобрый взгляд с раба на гражданина, свободного человека. Гражданин был обложен поборами, налогами, экспроприациями и конфискациями до полного физического уничтожения. Быть зажиточным стало практически невозможно. Зато на службе у государства можно было выжить. Поэтому в города и пагани начали посылаться бесчисленные отряды  бескомпромиссных экспроприаторов. Давить на раба было больше невозможно, ведь это было давление на христианина! Который,  разумеется, давно смекнул суть Божьего слова. И свободные граждане побежали, и даже запросились в рабы… Об этом  написано в продолжении вышеуказанного текста Сальвиана, который С.С. Аверинцев, к сожалению, не привёл полностью. Я же приведу его более полно, пользуясь «Историей средних веков» Н. А. Осокина. Ибо этот текст есть  наиболее красноречивое указание на ситуацию, смоделированную по принципу «чужие среди чужих».

Итак:  «У нас – говорит Сальвиан[6]– только тот в безопасности, кто имеет силу подвергать опасности других:  должностные лица гордятся прозванием тирана, ибо оно дает и силу и почести». На вопрос, что делает при этом христианское духовенство, Сальвиан отвечает: «Они боятся высказывать горькие истины, потому что бесчестные люди преследуют пастырей за их проповеди. Потому-то молчат те, которые могли бы говорить. Между тем бедствия растут, вдовы стонут, сироты угнетены до того, что многие из них, будучи из богатых и знатных фамилий, получив хорошее образование, бегут к врагам римлян, к германцам: они ищут у варваров гуманности, чтобы не переносить дома римской бесчеловечности. Хотя они чужды варварам и по нравам и по языку, но им легче свыкнуться с их бытом, чем жить у себя дома. Они предпочитают жить людьми свободными, считаясь рабами, чем быть рабами, считаясь свободными. Общее и единственное желание всех римлян состоит в том, чтобы не подпасть под римские законы, а жить с варварами: мы же еще удивлялись, что не можем победить варваров, когда сами римляне предпочитают  быть с ними, а не с нами». Сальвиан замечает, что римляне все убежали бы, если бы могли захватить свои пожитки и хижины.

«Мы, римляне, заботимся об обращении (в христианство) готов и вандалов; но сами мы не только не лучше их, но даже не можем и равняться с ними. У нас каждый гражданин ненавидит другого. Кто у нас искренне расположен к другому?» - вопрошает Сальвиан и не отвечает - «А меж тем почти все варвары составляют одно племя и связаны если не родством, не местом, то властью одного кунинга или князя. У нас даже родственники не чтут уз родства. Большая часть людей заражена неслыханным доселе злом и пороками. Никто не считает себя счастливым, пока не видит другого несчастным»[7].

Истории христианского Рима на тот момент было уже около ста пятидесяти лет.

Программа церковной независимости, социального и культурного уравнительства и эмансипации от пережитков эллинизма неизбежно требовала теократической идеи, согласно которой церковно-монашеские инстанции должны были взять в свои руки все мирские дела. Борьба за эту идею велась против константинопольских чиновников и «подозрительных людей» с беззаветной самоотверженностью и  диким фанатизмом:

Александрию наводняют толпы темных бродячих монахов, по знаку своих вождей

готовых к любым эксцессам. В 415 г. от руки этой клики погибла знаменитая

женщина-философ Гипатия[8], навлекшая на себя ненависть близостью к имперским

властям и языческой утонченностью. С.С. Аверинцев не указывает на обстоятельства, которые указывает Н.А. Осокин, о том что христиане стащили её с колесницы, отвели в церковь и там убили; потом обнажили, терзали тело раковинами, отодрали кожу от костей и, наконец, бросили в огонь. Она преподавала в своей частной школе математику, философию и др. науки.

В 449 г. коптские монахи во имя всемирного первенства египетского христианства учинили неслыханные насилия на так называемом «разбойничьем» соборе в Эфесе.

Наряду с подобными проявлениями с необычайной интенсивностью осмысляется новое единство всемирного исторического процесса. Целый ряд богословов, начиная с III и особенно IV вв., составляют универсальные хроники, в которых стремятся привести к одному знаменателю судьбы всех известных тогда народов от Адама. Уже упоминавшийся трактат Августина «О Граде Божием» разделяет историю на семь этапов: 1-й период - от Адама до потопа, 2-й - до Авраама, постигшего тайну бога, 3-й - до священного царства Давида и Соломона, 4-й - до крушения этого царства (до Вавилонского пленения), 5-й - до рождества Христова; 6-й период - настоящий, а 7-й дающий полёт истории в эсхатологическое время. Иная история, даже несмотря на самоотверженные усилия таких «последних римлян», как Боэций[9] и Флавий Магн Аврелий Кассиодор[10], и даже Эриугена[11], существовать переставала. Вот и ещё одна черта ксенологической модели «чужих среди чужих» - наступающее, словно вдруг, поголовное невежество.

Практические вопросы периодизации летосчисления начинали соотноситься  с задачей воспринимать в линейном варианте ход времени. От сотворения мира, через воплощение Бога, к «Страшному Суду».

Причём, по убеждению приверженцев теократии,  миром должно было править то, что «не от мира сего», что «не свое» для мира («чужие» правящие «чужими»). Как говорил Сергей Николаевич Зенкин[12] – грязь. Ортодоксальное христианство победоносно побороло не только языческую оппозицию, но и попытку уже христианизировавшегося цезаризма отдать предпочтение более удобному варианту новой веры - арианству, популярному среди верноподданных солдат. В конечном счете христианство смогло стать коррелятом абсолютистского государства - такова парадоксальная логика реальности! – добавляет С.С. Аверинцев.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ