Не берусь
судить, кто кому является Нострадамусом, но фигуры речи из интервью Владимира
Паперного очевидно красочным образом вписываются в концепцию положений, происходящих с
литературным героем Виктора Пелевина: «Если говорить огрубленно, то "Культура Один" - это культура
растекания…» - изрёк Владимир Паперный.
Елена
Фанайлова: А можно ли говорить, что какой-то социальный взрыв или выброс
социальной энергии сопутствует "Культуре Один"?
Владимир
Паперный: Ну, он в данном случае сопутствовал, но это не обязательно. Во всяком
случае, это всегда связано с растеканием…»
«Течение
несло Веру вперед, в направлении Тверской. Уровень жижи поднимался со сказочной
быстротой… Поток теперь несся
намного быстрее, чем несколько минут назад; сзади и справа над торчащими из
черно-коричневой лавы крышами
виден был огромный, в полнеба, грохочущий гейзер…» - продолжает Виктор Пелевин.
«Блажен, кто
посетил сей мир, - шептала
Вера… - в его минуты роковые...»
«"Интурист"
превратился в возвышающийся над темными волнами утес. Из
его окон высовывались
ярко одетые иностранцы
с видеокамерами на плечах; те, что были в верхних окнах, что-то ободряюще
орали и показывали большие пальцы;
те, что были в нижних, которые
уже затопляло, суетливо крестились, швыряли вниз чемоданы и
прыгали за ними следом; их быстро
и жестоко топили кишащие
в говне таксисты,
и шли на
дно следом, увлекаемые тяжестью
отобранных чемоданов.
Вера
увидела плывущий рядом земной шар и
догадалась, что это глобус
из стены Центрального телеграфа. Она подгребла к нему и
ухватилась за Скандинавию…» - Это к вопросу об эмиграции.
«Дело
в том,- говорит Владимир Паперный - что некая травма сталинизма у разных людей
проявлялась по-разному. И я, хотя я не был жертвой сталинизма ни в каком смысле
(я жил в очень привилегированной семье и в очень привилегированных условиях),
но вот эта травма, безусловно, у меня была. Для меня написание этой книги было
процессом освобождения от этой травмы, отдаление от нее, попытка взглянуть на
нее со стороны. И, как я уже сказал, инерция этого отдаления, в конце концов,
вытолкнула меня из страны…
Если
бы мне хотелось, чтобы эта книга на кого-то повлияла, то только как пример
возможности освобождения. Если долго над чем-то думать, то от этого можно
освободиться».
И
Вера думала…
«…со второй попытки вскарабкалась
на синий купол, уселась на выделенное красным
государство трудящихся и огляделась…»
«Где-то
вдалеке торчала из говна Останкинская
телебашня, еще были видны
похожие на острова крыши, а
впереди медленно наплывала как бы несущаяся над
водами красная звезда» – последний оплот КД, но… - «когда Вера приблизилась к ней, ее нижние зубья уже
погрузились»… «Вера еще раз
оглянулась по сторонам, удивилась было той легкости, с которой исчез
огромный многовековой город, но сразу же подумала, что все изменения в истории,
если они и случаются, происходят именно так – легко…»
«Думать
совершенно не хотелось…»
- освобождение, видимо, уже произошло -
«…хотелось спать, и она прилегла на выпученную поверхность СССР, подсунув
под голову мозолистый от швабры кулак».
Когда
она
проснулась, мир состоял
из двух частей - предвечернего неба и бесконечной
ровной поверхности…»
И
в облике маршала Пот Мир Супа на надувной лодке к ней подгребал всадник
апокалипсиса, наверное.
«-
Вэра, - сказал он с сильным восточным акцентом, - ты знаэш, кто я такой! В его голосе было
что-то ненатуральное.
- Знаю,
- ответила Вера, - кой чего читала. Я уже все поняла давно, только вот
там было написано про
туннель. Что должен быть какой-то
туннель.
-
Тунэл хочиш? Сдэлаэм.
Вера почувствовала, что часть поверхности
глобуса, на которой она сидела,
открывается внутрь, и
она падает в образовавшийся проем. Это произошло очень
быстро, но она все же успела
уцепиться руками за край этого проема и стала яростно
дрыгать
ногами, … - но под
ногами и по бокам ничего не было; была только темная
пустота, в которой дул ветер. Над ее
головой оставался кусок грустного вечернего неба в форме СССР …
и этот знакомый силуэт, всю жизнь напоминавший чертеж бычьей туши
со стены мясного
отдела, вдруг показался самым прекрасным
из всего, что только можно себе представить,
потому что кроме него не оставалось больше ничего вообще.
- Тунэл
хатэла? - послышалось оттуда, из прекрасного мимолетного
мира, который уходил навсегда,
и тяжелое весло ударило
Веру сначала по
пальцам правой, а потом по
пальцам левой руки; светлый контур Родины
завертелся и исчез
где-то далеко вверху…».
Заканчивает
рассказ свойственная творчеству Виктора Пелевина метафизическая концовка. В её
метафизике невозможно не увидеть всем знакомые атрибуты КД.
Это
удар веслом по пальцам, приёмник распределитель, комиссия, назначающая место
душе в загробном гербарии, которым является какая-либо персонализация
какого-либо образа в созданном
человечеством же мире художественной литературы. Где душа должна страдать через
бесконечное прочтение её образа всё новыми и новыми читателями. Образ
неподвижен, как тюрьма. Персонаж проходит всегда один и тот же сюжетный круг.
Вот
суд над Верой.
«-
Тут одна с солипсизмом на третьей стадии, - сказал как бы низкий и рокочущий
голос, - что за это полагается?
- Солипсизм? - переспросил другой голос, как бы
высокий и тонкий. - За солипсизм ничего хорошего. Вечное заключение в прозе
социалистического реализма. В качестве действующего лица.
-
Там уже некуда, - сказал низкий голос.
-
А в казаки к Шолохову? - с надеждой спросил высокий.
-
Занято.
- А
может в эту, как ее,- увлеченно заговорил высокий
голос, - военную прозу? Каким-нибудь двухабзацным лейтенантом НКВД? Чтоб только выходила из-за угла, вытирала со лба пот и пристально
вглядывалась в окружающих?
И ничего нет,
кроме
фуражки,
пота и пристального взгляда. И так целую вечность, а?
-
Говорю же, все занято.
-
Так что делать?
-
А пусть она сама нам скажет, - пророкотал низкий голос в самом центре Вериного
существа. - Эй, Вера! Что делать?
-
Что делать? - переспросила Вера, - как что делать?
И вдруг
вокруг словно подул ветер - это не было ветром, но напоминало его,
потому что Вера
почувствовала, что ее куда-то несет, как подхваченный ветром
лист.
-
Что делать? - по инерции повторила Вера и вдруг все поняла.
-
Ну! - ласково прорычал низкий голос.
-
Что делать!? - с
ужасом закричала Вера.
- Что делать!? Что делать!?
Каждый
из ее криков усиливал это подобие ветра; скорость, с которой она неслась в
пустоте, становилась все быстрее, а после третьего крика
она ощутила, что
попала в сферу притяжения некоего огромного
объекта, которого до
этого крика не существовало, но который после крика стал
реален настолько, что Вера теперь падала на него, как из окна на мостовую.
- Что
делать!? - крикнула
она в последний раз, со страшной силой врезалась во
что-то и от этого удара заснула - сквозь
сон донесся до нее бубнящий
монотонный и словно какой-то механический голос:
-
... пять лет не видал своих
стариков в Рязани,- съезжу к ним. До свиданья, Верочка. Не вставай.
Завтра успеешь. Спи».
Вывод.
Чтобы
находится в поле одной и той же дискуссии, полемизирующим не обязательно присутствовать
в границах одного и того же пространственно-временного континуума.
Это
косвенно подтверждает циклическую теорию развития времени. Если бы кто-то из
очно или заочно присутствующих прошёл бы через точку бифуркации, по теории
вероятности, он просто бы не вписывался в унисон представлений. Потому что
точка бифуркации - это прежде всего точка невозврата, и, следовательно, атрибут
линейной теории развития времени. Но такая теория - лишь идеальная модель с
идеальными атрибутами. То, что мы можем
констатировать - это только Один и Два, и бесконечно мечущееся между ними время.
Из поколения в поколение мириады людей проживают жизнь Веры Павловны, не встречая
на своём пути никакой точки бифуркации, однако они готовы насмерть стоять за
иллюзию того, что она есть. – Где-то на западе или востоке она, несомненно,
есть. Там другая структура течения времени. Там нет жадности и глупости. Там
одни только гранты и программы по защите свидетелей. Свидетелей и Иеговы.
